Перезалив. Когда текст уже опубликован, спустя пару дней видишь очень много косяков. Это произведение настолько важно, что я подправил и перезалил, чего обычно не делаю. ВАНШОТ ДЛЯ МИЛЛИОНОВ ВАН ГОГОВ
Десмонд Досс выносил с поля боя раненых, видел кишки, видел обрубки ног. Видел, как внутренности вываливаются из распоротых животов. Видел товарищей, гибнущих на руках. Видел врагов, стреляющих сразу по бритым наголо головам в касках. Особенно по тем, где были кресты. Он мог бы озлобиться, мог бы возненавидеть мир, но вместо этого Досс просил: «Господи, дай мне спасти ещё одного…ещё одного…ещё». И за каждое это слово ему были аплодисментами звуки звенящих о каски пуль и стоны всех умирающих: в бункерах и окопах, свои, чужие, случайные, на земле, засыпанные землёй или подброшенные в воздух так высоко, что кровь из оторванных конечностей заливала солдат, сидящих в метрах двух-трёх.
Кто-то отводит взгляд в сторону и трясётся, ведь ему в душу смотрит вырванный с корнем глаз. Эта картина долго бы приходила ещё во снах, если бы не пуля, прошившая насквозь сердце.
Десмонду тоже страшно, но он знает: держать оружие, убивать – не его судьба, поэтому поднимается и идёт спасать. Мимо трупов, под крики и грохот взрывов, вдоль траншей и стен пулемётных дотов он идёт к тому, кто уже не стонет, но, главное, ещё дышит. Солдат умирает, Десмонд вколол морфин. Солдат умирает, Десмонд привычно просит: «Спаси…» и слышит последнее в жизни солдата «…бо».
Через много лет, прогуливаясь по кладбищу, где похоронены те, кого он мог бы смело назвать «товарищи», погибшие от штыков и пуль, Десмонд говорил: «Не я герой, а они, ведь они – здесь, а я – тут». Но благодаря ему многих на этом военном кладбище не оказалось, и это – самое главное.
Было бы главным, если бы дети спасённых Доссом не были так жестоки. Они забыли о соображениях совести. У тех, кто держит оружие, с совестью могут быть только сделки. Один из таких в тихий весенний день выстрелил в гордо шагающую студентку – так начался расстрел в Кенте. Но, кроме сказавшей, что цветы, конечно же, лучше пуль, погибших было ещё трое – двое из них проходили мимо, но были убиты. Джеффри Миллер погиб мгновенно. Джон Фило сфотографировал его труп, и если Краузе стала символом пацифизма, то тело Миллера должно было стать вечной памятью о недопустимости нашей больной жестокости. Должно было, но не стало.
Ради этого на Окинаве Досс вытаскивал раненых с того света?
Биг Босс отвечает: «Конечно, да, ведь чем больше тех, кто по какой-то причине выжил, тем больше тех, кто когда-нибудь попадёт на фронт».
Он лежит на горячем афганском песке, а рядом – совсем молодой солдат, он ещё пару минут назад говорил по-русски, а теперь из горла, развороченного ножом, стекает кровь, запекается на земле, красная, как закат, который Биг Босс пропустит, куря сигару и думая о том мире, что построит собственными руками. Вернее, одной рукой. Там не будет войн и не будет боли, вот только и сам он станет не нужен больше, и поэтому тот, кто получил имя, убив своего учителя, не сможет остановить войну, которую вёл, чтобы все войны остановить. Через много лет он так же будет курить сигару и думать о мире, который построил собственными руками: в нём много войн, а, значит, и много боли, но зато сам он нужен как воздух. И даже больше.
Биг Босс уже всё решил: если не будет войн, не будет движения, а движение – это жизнь. Он прошлое миротворца похоронил. Сам уже давно не сражается, но отдаёт приказы. И мы не знаем, приказал ли он устроить стрельбу в Кенте, но если бы все, когда-либо погибшие, писали письма, и письма эти заканчивали: «С любовью, Винсент», то мы бы думали дольше перед тем, как взвести курок. Не важно, реальный или метафорический в виде слов.
