Вышел из почти годовой спячки с чем-то странным, но живым и важным.
Перед серией постов с музыкальными топами, как в прошлом году, сделаю текст, где в простой и понятной форме подведу итоги творческого развития в 2019-ом. Но пока пусть художественно закрученный туман заполнит черепнын коробки и холодными пальцами зачерпнёт серого вещества. ГОД, КОГДА С ПОЛЕЙ НЕ УБРАЛИ КУКУРУЗУ
Этот текст я задумал, когда стоял утром на перекрёстке, где одна дорога вела в лес, вторая – в город, третья – на кладбище, а четвёртая – домой. На перекрёсток я пришёл по тропинке из леса. Тем осенним утром я смотрел на то, как сухая кукуруза раскачивается туда-сюда от лёгкого ветра, приносившего с полей сладковатый запах гниения. Высохшая кукуруза шелестела, будто чьё-то старое льняное платье стелилось по земле, цепляясь за корни деревьев, торчащие из асфальта, которым залита автобусная остановка. Когда я сел в подъехавший со стороны кладбища автобус, который должен был отвезти меня в город, то через его немного коричневые окна увидел, как над огромным полем неубранной кукурузы около опоры ЛЭП кружат хоровод призраки с волосами молодых девушек и лицами древних старух. От металлической конструкции под землю уходил тоненький провод, который в густой жёлтой кукурузе почти невозможно было заметить, но через окна автобуса я почему-то видел его с невероятной отчётливостью. Словно глаза мои на несколько мгновений стали волшебными, и я увидел, как провод этот, уходя глубоко-глубоко под землю, питает фантастических размеров машины, которыми управляют маленькие волосатые существа с горящими в темноте каменных коридоров глазами. Механизмы эти не то заряжают всю нашу планету энергией, не то наоборот воруют такое ценное для нас электричество. Помню, как проезжая мимо всё того же перекрёстка в машине, где не работало радио, я услышал, как за окном свистит ветер. Звук этот был похож на мелодию, которую в подземных переходах синей части моего родного города играет на старой флейте странный мужчина в шапке. И эта мелодия, мелодия ветра, исполненная неумелым музыкантом, напоминала маршевые песни, которые поют создатели гигантских подземных машин, когда несут кости древних ящеров, чтобы переработать их в вязкую чёрную жидкость, необходимую для работы большинства наших, человеческих механизмов.
Но тогда эти механизмы стояли в ангарах. Никто не знал, почему с полей не убирают кукурузу. Она теперь вместо утреннего тумана растекалась по полям, съедая всех, кто в неё зайдёт. Кто-то говорил, что у колхоза нет денег, кто-то – что такова изначальная задумка и потом эта кукуруза будет догнивать в силосных башнях, но я понимал – они просто боятся этой древней стихии, в которой живут старые как сам мир тотемные животные и индейский духи. Они боятся, потому что помнят рассказы других комбайнёров о том, как иногда по утрам у самого края полей они находят следы неизвестных животных и маленькие тропки, протоптанные в кукурузе явно не кабанами. И тогда они решили убить её высушить, чтобы ослабить, но забыли – смерть магические места делает лишь сильнее. Особенно если умирает само место.
В другом подземном переходе самой восточной из всех существующих сегодня станций метро я увидел своё мрачное отражение – с такими же длинными, но чёрными волосами и с серьгами-крестами в ушах. Поначалу я испугался, но потом вспомнил, что сейчас передо мной нет стекла, а значит, и магии тоже нет, но где-то в другом месте, очень похожем на подземный переход, другой я наверняка на самом деле увидел своё мрачное отражение, а потом и вовсе стал им. В сердце этого отражения гнила и шелестела неубранная кукуруза.
В этот год я сидел в кабинете и слушал: «Меняя условия жизни, человек меняет своё сознание». В голос лектора проникает скрежет – дрель грызёт бетонные стенки цитадели языков и цифр. В аудитории невнятного серо-голубого цвета стены со следами мерзко-жёлтого бумажного скотча, потолок белый, классический, как философия, о которой тут говорят, несмотря на то, что подтёки краски вокруг похожи на свалявшуюся шерсть гигантской кубической бродячей собаки. Около лампы от потолка отслоился лоскут штукатурки, как обожжённая кожа обычно отслаивается с руки, а у трубы – ржавые подтёки чей-то грязной слюны. На окнах нет штор, они лежат на подоконнике, но зато окна новые. Правда, это не спасает от холода почти полного одиночества на вершине башни знаний, ведь тёплая вода не доходит сюда через завоздушенные трубы. В фиолетово-серо-голубом кабинете царапины и грязь на стенах из-за холода кристаллизируются и проявляются в своём абсолютном виде, как философские постулаты лучших умов прошлого. Напротив меня – старая розетка из пожелтевшего пластика, она немного покосилась. Если долго смотреть на неё, вделанную в голую стену, и отключить периферическое зрение, то кажется, что весь мир состоит из грязных стен с шерстью-краской, потому что окно исчезает. Иногда, когда я смотрю на эту розетку, мне кажется, что я слышу ту самую мелодию ветра, которую играет чудак в шапке с пакетом у ног. Чудовищный живой лабиринт, наполненный холодным воздухом. Меняя условия жизни, человек меняет своё сознание – я бегу из этого лабиринта на другую гору совсем других знаний.
Там я стоял перед большим окном и смотрел на то, как по крыше будущего образцового факультета прыгала взъерошенная галка и недовольно кричала, глядя на строительный мусор внизу. Смотрел на дом с корабликом на крыше, который приплыл прямиком из моего детства – давным-давно я видел его из совсем других окон. Смотрел на стеклянный парус, который мог бы ловить солнечный ветер на просторах космоса, помогая древним испарившимся с нашей планеты рапануйцам пересекать пустоту и воздвигать моаи по всей Вселенной. Мог бы, но вместо этого он стеклянной грыжей возвышается над городом и разглядывает пустыми окнами пустоту сотен молодых голов. Я смотрю, как соборам крыши квадратных домов отрубили головы и теперь они словно стремятся воздушными шарами подняться в беззащитное перед морозным солнцем небо. Я восхищаюсь красотой этих голов, но никогда не поверю тому, что они говорят. Пока они просто лежат на крышах и кровавыми щупальцами-корнями из обрубков шей прорастают в сердцах копошащихся рядом людей, которые носят металлические копья и бетонные щиты туда-сюда по замерзающим лужам на крыше нового каменного учёного, которому ещё только предстоит родиться. Люди эти – в оранжевом и зелёном, как закатное солнце в отражении на суровом гладком лице Серебряной Башни и как лес, который в ясный день можно увидеть за границами города. Он своей вечной молчаливой зелёной стеной напоминает о том, что между городом и природой нет такой уж большой разницы. Просто город – это другая природа, подчинённая своим, но не менее магическим законам, чем поле или река. И это значит, что если в городе вдруг все замрут хотя бы на несколько секунд, то в любой его точке можно будет услышать, как чьё-то старое льняное платье шелестит, касаясь мягкой земли, из которой растёт сухая, сгнившая кукуруза с почерневшими початками.
Я смотрел на этот город, родной, неприветливо-тёплый и улыбающийся зубасто, думая, что хорошо бы когда-нибудь так же привычно из другого окна смотреть на другой город, где голографическая роза расцветает на небе цвета горной каменной соли и малахита. Но лучше, наверное, на другие города, множество других городов. А ещё лучше – на то, как бесконечно сменяется пейзаж за окном. И пусть это не случилось в этом году, случится, возможно, в одном из следующих, ведь кукуруза на полях не могла умереть просто так. В смерти сила, ведь за смертью в природе следует всегда новая жизнь.
В холодный осенний день, первый холодный день после «бабьего лета», я смотрел на сорочий остров, зажатый между уродливой бело-оранжевой коробкой из металлического сайдинга, старым бетонным голубем, которому зачем-то прикрепили хвост красивой огненной птицы и в животе которого рождаются замки с медными ангелами на крышах, и серым, выцветшим, словно наскоро сделанным из газетной бумаги пустырём. За пустырём – ацтекско-советские ступенчатые пирамиды. Всего их три, одну из них забыли отремонтировать, из-за чего весь пейзаж становится постапокалиптичным, колоритным, но высушенным. Старая окраина, обросшая мхом новых муравейников для самых умных и перспективных муравьёв. Во всяком случае, так говорят.
На ветке тонкой берёзы качается сорока. На границе мира обычного, мира знаний и мира денег она смотрит на всё вокруг глазами короля всех птиц. Он пока не родился заново. Я помню: несколько лет назад в центре города с чужим именем, смотрел, как над коронованной головой скелета металлического гиганта, чей голос разносится на многие километры кружат стаи серых, чёрных и коричневых птиц. Я помню, как сказал тогда: «Это кладбище птиц, сегодня там хоронят птичьего короля». Он пока не родился заново, наблюдает за нами через своих поданных. И, значит, он, как и я, видел, как по длинному дому-позвоночнику, построенному из стекла и бетона – половина на половину – разливается и застывает кристаллами гранатово-апельсиновая кровь заката, просеянного через редкие перистые облака. Я видел это отчётливо, как ничто другое в мире. Красное сияние, преломолённое и отражённое, погасло лишь тогда, когда автобус, отъезжающий от остановки, выпустив меня на морозный воздух, погасил свои огни и безликим невидимым космическим кораблём отправился в космос бессветной трассы. Фонари не горят и издалека похожи на тонких высоких жуков, в чьих глазах отражаются луна и звёзды с едва заметной примесью зелёного цвета.
Иду прямо туда, где в центре автобусного кольца стоит бетонный столб, словно древние солнечные часы, установленные задолго до того, как в красном дорожном знаке появились дырки от охотничьей дроби. В темноте слышно много, но ничего не видно, поэтому перед глазами проносятся воспоминания: вот двоюродный брат купается в реке, где давным-давно утонула огромная армия, и начинает кричать, размахивая руками над водой, потом он расскажет, что его пытался утянуть в своё царство при помощи водорослей страшный подводный король, а я буду ещё несколько дней бояться купаться в ванне; вот я смотрю на что-то непонятное круглое и красное в полиэтиленовом прозрачном пакете за старыми гаражами, покрашенными в зелёный и синий, бегу оттуда что есть сил, потому что кажется, будто это что-то в пакете – чья-то отрубленная голова; вот рядом с теми же гаражами девочка рассказывает о призраке страшной женщины, который живёт на старой тренировочной автомобильной площадке, для меня нетрудно сложить этот призрак и голову в пакете; вот я просыпаюсь в своей кровати и отчётливо помню сон: я с каким-то человеком иду от моего подъезда к двухэтажному зелёному зданию в конце улице и спрашиваю его о смерти; вот я смотрю на сруб ветки дерева, в рисунке колец которого мне видится череп, потом я придумаю для своих друзей страшилку о другой стороне детского сада, где происходит что-то страшное и непонятное, я сам поверю в эту историю и буду бояться до тех самых пор, пока не пройду около того же сада, став взрослым; вот я…и оказался на автобусном кольце, где, конечно же, нет никакого автобуса. Зато вокруг шумит лес, ёлки иногда касаются ветками ржавой колючей проволоки, и вокруг шипит на меня миллионами тел иссушенных змей неубранная с полей кукуруза. И я чувствую спиной, как все, кто живут и в лесу, и в полях, и в земле, и в небе, и на дороге, и в городе, и в древне, и в электрических проводах, и в мазутной жиже смотрят на меня и возлагают ответственность. Но я не боюсь, ведь знаю, что если их не назвать, то они не явятся. Это меня успокаивает в тихий морозный вечер, неожиданно ставший ночью.
И пусть мои глаза гораздо чаще наполнены серым туманом бессмысленного отчаяния, иногда они становятся сине-зелёного цвета моря, и я могу видеть этот мир таким, каким видел его в этом году. В году, когда с полей не убрали кукурузу, и она умерла на той же земле, где родилась.
